Бывшие вещи
Эпитафия В. Мамышеву-Монро
Ты был, Монро, Полонием, Данаей,
Орловой и Офелией (что важно
в свету последних, но об этом рано),
Луи в оборках, Гитлером в усах
и карликом в Кремле, но также солнцем.
Ты обращался столькими, что даже
ты обернешься, кажется, сейчас,
посмотришь в эту сторону из той,
где до сих пор вода. Монро, попробуй.
Скулой скалы и облаком надбровным
зажат и блещет дельнозоркий день.
Я отстраняюсь до тех пор, пока
не разгляжу оставленное было
во всех деталях место: окoем
залива и прибрежные аллеи
бегоний, пляж, колени и лопатки,
окурки на песке и чешую
колониальных крыш. До самых утлых
частиц песка я вижу берег вплоть
до неделимых пращуров природы:
простейших клеток, крошечных монад,
сплошь состоящих из самих себя
существ, которых видеть-то нельзя
иначе, как с огромной высоты,
с которой, вниз лицом, ты озираешь
перед собою кафельное дно
бассейна при гостинице. И жизнь,
как все, что слишком близко, исчезает.
* * *
Нырнула рыба. Умер человек.
Игла стежок утягивает вниз.
Проляжет шов с изнанки и поверх.
А выбыв из
поверхностно живых и скрывшись, наконец
(всплеск, полотно, вода ),
продлишься, но уже вчерне,
совсем, как там,
где был зародышем внутри
швеи,
пока
наперсток не сверкнул.
Иона, где твои
– на вырост –
шея, руки и бока?
Ты слышишь гул.
Рукав почти готов, и жизнь близка.
* * *
Нежданных углов, подлокотников,
неумолимых колен, где блуждает дитя
навечно минувшая комната:
помню, что был
аквариум с гротом.
Аквариум.
Тихий коралл.
* * *
Сон в одежде школьной зимой
не сразу проходит
от сердца к мизинцу кровь
проходит занять места
на пуантах снег проходит толпой
мимо окон в углах цвета
сгущаются
комнаты медленной как хорал
одновременно молчащих всех
мыслей руку в кулак не сожмешь и смех
разбирает
смех поэтому смех провал
хочешь подняться пройти отсюда
на кухню на свет посреди стола
отраженный в конце коридора
близких направо под лампой лиц
но сил нет встать и помню все это
и чайника сиплый свист
помню
как смерть что уже была.
* * *
Утро кончилось. Линия боли у лба,
глыбы на голове – облаков, и небесных болот колпаки.
Друг на друга ложатся, подобно ветвям в очаге,
две руки, словно бы не мои.
Я сейчас и не помню себя.
Слово «я» – черный ключик на дне, и над ним
пролегает беззвучное время за днем
день. Не дай же
мне понять, как вот-вот запылает на пальцах,
замечется холод по мне.
Двe руки положив на живот, я не знаю, что дальше.
* * *
Вот что:
бывшие вещи мои
закатились пропали по швам
раскололись на свет и шумы по рукам
разошлись по шкафам истлевают в дали
залегают в песке непорочные платья мои
у чужих заседают непрочные книги мои
развеваются в реках подобные травам чулки
переплавлены в рельсы коньки транспортиры
вязального детства крючки
и какая по счету петля хоть убей
не припомню молекул самих по себе
из себя состоящих поток
из каракуль кометы мелком
по стеклу неподвижного зрения в мире другом.
* * *
Ты в России.
Пристальнее, гость.
Эти крыши обведи, закрась.
Штрих, за край закравшийся, – карась,
небо проплывающий насквозь,
грусть, за край закравшаяся в грудь,
сердца проплывает поперек.
Видишь, вдоль перил cтоят, к реке
наклонившись, кто во что горазд,
майские ловцы, у каждого в руке cпининг,
(cолнце в cклянках, мякиш на крюке.)
Эти флоксы в урнах по бокам
городской управы оцени
(властью поднесенные богам),
липы, источающие cон,
яркие окурки в их сени,
в клочьях сладкой ваты мост
Крымский и Нескучный сад, и низ
Воробьевых гор, где около невест
вспыхивающих поочередно (поз
крупных, общих, с женихом и без,
посреди родни),
свешиваются с лотков – купи
радостные вещи, гость, с собой
увезти на память,
покидая мир
карасем с надорванной губой.
* * *
Заслонено, и тем сильнее чувство –
завалено, задвинуто – разлуки
с тобой, закрыто наспех чем попало.
Как будто в осажденном доме
за миг до смерти или сразу после
снуют, сбиваясь, преданые слуги
(хозяевами преданные), – мысли
о том, к кому уже не прикоснуться.
Тебя так нет, что я сейчас не знаю
кого из нас двоих считать небывшим.
Тебя не вижу и себя не помню.
* * *
Стол, стулья вокруг разной масти стоят, наклонясь,
как животные в засуху – к бледнополосой
луже солнца, и пусто в кафе, несмотря на обеденный час
и настенную роспись: в траве
повторяется роза в траве повторяется роза.
Лето в самом начале, но все тоскует о нем уже.
Diner, где твои diners? Только в таких местах
нелепых – на первом-втором этаже и меню о семи листах –
нахожу себе место свиданья.
Отраженье в столе и узор наверху –
налицо, а внутри, если верить Декарту, конечно,
потаенный закон залегает, как роза, в мозгу,
и о городе память кромешном.
В эту пору всегда на Бульварном кольце
пахло краской и, помнится, выпечкой мятной,
в дождь, особенно. Курят на заднем крыльце.
Дверь прикрыта, но все залетает обратно.
Нью-Йорк
Поделиться
