Из книги «Девяносто шестая книга»
* * *
Я завидую дереву:
мысли его не слышны,
невесомы движенья, и дети его не оставят,
и родятся они неприметно легко,
словно сны,
словно светлая пыль с распростёртых ветвей отлетая.
Я завидую тем, кто укроется этой зимой
в нежной клети коры,
в её створчатых сводах.
Стрекотаньем доверчивым, нежной пленясь кутерьмой,
насекомое плечиком серым прильнуло у входа.
В теле дерева – темень. И тёплое лоно его
устилает пыльца облупившихся коконов – с лета,
скорлупа колыбелей,
какой-то бесследной совой
занесённые перья и косточки тонких скелетов.
И бесшумно струит земляную, зелёную кровь
деревянное сердце вдоль жил золотых, наполняя
неподвижное тело в коре – от корней до корон,
прикорнувших зимовщиков тельца собой согревая.
Вот и мне, в ожидании каждой грядущей зимы,
неминуемо горькой в сквозящем своем приближеньи,
так и хочется к дереву – в плен его тьмы,
в серый кокон укрыться
младенческим сонным движеньем.
май 1990
* * *
Три шага Вишну.
Шаг несовершённый
был тише всех,
был всех шагов печальней.
Он должен был подземное отмерить
над головами толпищ неживых.
Три шага Вишну –
мера мирозданья,
божественные хитрости Ригведы.
Два карлика, стоящих в тронном зале
владения поделят меж собой.
Три шага Вишну.
Первый шаг – земные,
второй покрыл небесные вершины,
а третий шаг остался – мир безлунный
рыдающему карлику оставлен,
как утешенье, как приют для смерти
тому, кто был владетелем вселенной.
Мои шаги, шаги моих сограждан,
полшага птицы перед вознесеньем,
шаги воды по каменным ступеням
сливаются в один, нерасторжимы.
Вишнёвым плугом вспаханы низины,
мелеющая Лета огибает
след Вишну, след последний, след земной,
а дальше – мгла, безлиственные рощи,
смертельный ветер окна растворяет
и занесенной ножки тень смешает
с тенями тел и мглой.
1991
* * *
День за днём проходили в оставленной комнате. Вкось
от окна развевались прозрачные тени платана —
от стола до постели. Развернуты спинами врозь
запылённые стулья. И белое горло стакана
зацвело тишиной. Заплывая сюда из-за стен,
как в аквариум, звуки пестрили пространство
синевой, желтизной, терракотовой зыбью, взамен
получая пристанище после гортаней и странствий.
День за днём, исчезая и снова светая к утру,
бесполезная комната полнилась робким терпеньем.
И предметы и книги, дичая, отвыкли от рук,
обретая невинность, забыв о своем назаначеньи.
Но однажды окажется – время короче руки.
Даль ухода чьего-то коричневой двери короче,
и безлунные страны идущего ссыпят с игральной доски
среди прочих.
1990
* * *
Белым по белому я напишу о тебе.
О тебе, о стекле на свету, беспричинным паденьем
снега в снег осыпая словами листы. О судьбе
остывающей памяти, о пробужденьи
в ту же стену глазами. Она затмевает собой
белизну твоих комнат приснившихся. Временность телу
возвращает поверхность стекла с прислоненной зимой.
Ощущение времени – скоропись белая в белом.
Серым по серому сумраку – пепел о тень,
напишу на ступенях о трепете тайных прощений,
о терпеньи руки, наводящей невидимый крен
в эти строки, лучи и перила. А там, в завершенье
тёмных петель письма завернутся в ладони углы
то ли снежного наста, а то ли бумаги, покорно
принимающей форму оконной, безветренной мглы:
в этот чёрный конверт ляжет ночью письмо мое, чёрным.
1994
* * *
Не оборачиваясь, сквозь
сутулые деревья, ушел из сада. Воз
листвы и веток покатился следом. Надо
заклеить окна, чтоб не унесло
за ними сквозняком мою одежду
и буквари, но сломано стекло
пространства и несет, смотри, уносит. Между
уходом и молчанием во след,
порогом, взглядом, садом, телом
рождается такой сквозняк, что нет
надежды удержать ушедших. Мелом
черти круги или крести окно,
но даже стены, крыша,
стволы. деревья, камни, все равно
последуют за тем, кто вышел.
1994
* * *
Когда под солнцем смуглые озябнут,
когда под ветром мельницы поникнут,
под снегом тихим мыши полевые
проснутся в норах от удара плуга,
или удод дупло свое оставит
и прилетит пригреться на ладонях,
или свеча пригрезится деревьям,
или молитва странника оставит.
когда все то, что слыло непреложным,
перемешавшись, двинется обратно,
в невинность губ пророчивших вернётся,
тогда и я сокрытое узнаю:
в неясных мыслях и словах твоих
мне знание откроется простое.
Но вслед за тем настанет череда
печальных дней и горьких откровений —
набухнут зерна, что мукой не стали,
и плесенью покроются, и плуг,
о землю затверделую изломан,
сгниёт в снегу. Замрёт, испепелён,
потухший лес, огнём заворожённый.
И чёрен день, когда, не чуя ног
сойду с порога, знанием преступным
обречена ко странствиям беспутным,
к молчанью, Бог.
1988
* * *
Утопите меня,
золотые июльские волны
длиннорукой реки. Поплыву на спине
под мостами рябыми и стаями,
треском высоким
птичьих крыльев о небо, под небом. Во сне
запрокинутом я проплыву под ветвями
ив и вереска. Пальцы осок —
вдоль лица, под воздетыми к солнцу снастями
рыбаков, и песок
постепенно карманы наполнит.
Темнее, темнее,
выше солнце, все выше мосты.
Это не облака отражаются в реках,
а наши колени,
платья светлые, косы, цветы.
1994
Поделиться
