«Трое» в одном лице
Хельга Ольшванг — из числа моих любимых поэтов, поэтому, надеюсь, я вправе сказать несколько слов о её стихах.
Поэт и поэзия не вопрос таланта. Конечно, он необходим, но нет ничего зауряднее этой недостаточной необходимости. Не берусь определить, что есть поэт и поэзия, могу только сказать, что это, в частности, вопрос нарушения однажды найденного, начинания каждый раз с нуля и непрерывного обновления. Мандельштам говорил об искусстве как о радостном подражании Христу. Что ж, книге следует иметь в виду Книгу. Пусть в ней сказано: «Бывает нечто, о чем говорят: “смотри, вот это новое”; но это было уже в веках, бывших прежде нас», — но сама Библия опровергает сказанное своей всегдашней новизной.
Я уверен, что Х. О. помнит об этом, поскольку совершает попытку в единственно правильном направлении. Так было и в предыдущей её книге — «Версии настоящего», где в первом стихотворении сборника дерево роняло яблоко и рождался ребёнок, которому предстояло это яблоко когда-нибудь надкусить, а в последнем — вновь появлялись яблоки, утешительно замыкая композицию («Яблоки благоухают в траве, сушатся на столах…»).
Попытка продолжается. Уже название — «Трое» — тому свидетельство. Мать, отец, дитя. Отец, Сын, Святой Дух. Хорошее название.
ТРОЕ
Забрали из садика мать и отца,
и стали они на земле жить,
во времени,
только с другого конца:
корёжит их ветер, и мочит роса,
и страсть не оставит лица на лице
но яблоки ешь не хочу, и внизу
им хочется яблока реже.
Я вырасту прочь из себя, из минут,
одежды,
полезных занятий,
из нот,
из праздников детских протяжных,
и вечером тоже меня заберут
из сада и за руки выведут —
тот
и та, словно двое присяжных.
Да, каждый из нас состоит из троих,
и в сговоре с ними тремя,
а до них
он помнит, что был темноватый
сад, тихий час вечный,
янтарный компот,
что больше никто никого не возьмёт
оттуда и все виноваты.
«Трое» — стройное стихотворение, и, кстати, нетипичное для Х. О. Её стихи похожи на деревья, растущие диким, неподстриженным образом — строки-ветки растут прихотливо: то удлиняясь, то укорачиваясь, повинуясь пульсу поэта. А пульс определяется взглядом, который то скользит по предметам или, лучше сказать, по приметам жизни, неутомимо перечисляя их, то вцепляется в них, то останавливается в умозрительности, словно бы подытоживая и осмысливая увиденное. При этом в каждом стихотворении присутствует специфический почерк, а именно: кинематографичность взгляда — не зря Хельга снимает кино — смена планов: то первый, то второй, то третий, и, как в хорошем кино, — достоверность всех планов. Этой смене соответствует фраза с каким-то блуждающим словом, то есть со словом, относящимся, скажем, к предыдущему пассажу, но вынырнувшем в другом месте, словно бы камера на мгновение вернулась к прежнему объекту. И в целом, то есть в композиции всей книги, присутствует это кру жение и воз вращение к сказанному (или лучше: показанному) прежде. Вот «съёмка» в Центральном парке:
Дно водоёма устлано медяками,
поверхность —
сором и лепестками,
хлебными корками. Тут как тут
утка (утке, тихо):
— Переплыви, посмотри —
падают к нам
мякиш, обёртки цветов,
двойники платанов,
двойницы лип.
Рыбы, сначала отпрянув, туда спешат, разевая рты,
и мелькают шаги существ по краям воды.
Переплыви, вернись, наклонись,
нырни,
мир под водой продолжается, под крылом,
он залегает внутри, облекает нас по бокам,
наверху повторяется, но крупней,
пруд, и в нём разбухает дым.
Рыбы там плавают по прямой, оставляют следы. Мы не можем туда нырнуть —
мы бесследно летим,
недолго живём
и не можем себя вернуть.
И напоследок — о сути дела (в частности). Она в словах одного философа-музыковеда о Бахе, который «понял сладость противоречия, бессмыслицы, тайны… Он понял небольшую погрешность в некотором равновесии». Эту погрешность, вероятно, допустил Бог, и благодаря ей нам дано проникнуть в Его замысел, или — не столь самонадеянно — в потусторонность, в соседние миры. Чистое равновесие (абсолютная гармония) этого не позволяет, в ней невозможно оступиться, мир безупречно покоится на весах, всё — благополучная иллюзия, майя.
Подобно тому, как Бог допустил «погрешность», Х. О., созданная по Его образу и подобию, совершает эти благодатные «погрешности» в своих творениях.
Слово тяготеет к логике и смыслу, по мере художественного применения становящимися той гармонией-майей, которую необходимо преодолеть, чтобы проникнуть за пределы видимого (слышимого, осязаемого). Об этом знали великие поэты прошлого.
Пушкин: «…без грамматической ошибки / я русской речи не люблю». Мандельштам: «Её влечёт стеснённая свобода / одушевляющего недостатка». Одушевляющий недостаток — в этом суть дела.
Помимо точности и правды разума есть эмоциональная правда, когда слово вырывается без спроса и поэт позволяет ему вырваться. Оно может (и должно!) нарушить причинно-следственные связи. Человек оступается и только тогда «переживает» лестницу — так же и читатель «оступается», когда на ровной лестнице стихотворения возникает это слово. И тогда всё преображается, становясь запоминательным и неопровержимым.
В переводе Библии на язык Хельги Ольшванг читатель найдёт этому многочисленные подтверждения.
Поделиться
