Презентация книги «Трое»

«Пункт назначения». Хельга Ольшванг (Нью-Йорк). Презентация книги «Трое» (Нью-Йорк.: Айлурос, 2015)

Электрочайники, увы, лишены  «сиплого свиста»

Поэзия, с одной стороны, – воплощённая через слово мировая гармония, с другой  –зубодробительный конфликт всех со всеми. Личность поэта, однако, как в случае с Хельгой Ольшванг, способна примирить эту оппозицию под общей обложкой. Неповторимое обаяние частной жизни, к которой, как к раскрытому окну, автор позволяет приблизиться, – основная тема этой книги.

Доверительная игра с читателем начинается прямо с названия, а обложкой этого во всех смыслах – и  полиграфического в том числе – изящества служит фото из семейного архива, на котором запечатлены две женских фигуры на фоне морского прибоя. И как бы предлагается угадать, почему «трое»?  Моё прочтение: мать прогуливает беременную дочь – прабабушку автора. Прямого ответа не содержится в одноимённом блистательном стихотворении, поэтому он может быть любым, всё зависит от воображения читающего, да и вообще: в искусстве вопрос важнее ответа…
Прозрачные и многоплановые, как китайские акварели, лишённые, как правило, привычной разбивки на строфы, стихи Хельги Ольшванг требуют деятельного соучастия со стороны. Их невозможно читать, убаюкав себя монотонностью размера и инерцией ритма:

Не видно – где мы, кто ты не видно
Переменный ток
теснит изнанки тела, стенки, магистрали.
Но мы – те, кто сейчас из ног и ног и языков и спин составит зверя,
знали, что будет так темно.
Когда из рукавов, из шапок,
из горловин, сапог и складок,
вываливаясь, наг,
навстречу миру плачет смертный,
и спиртом пахнет предрассветный
мир этот, звякающий в такт
судорогам и тела в тело
попыткам впасть, когда светило
вдруг, со щелчком,
перегорает, жизни повод
найди, сознание, само. Вот,
здесь он ­– зверь,
о ком.

Около 20 лет автор живёт в Америке. Считается, что глобализация куда меньше привязывает человека, в особенности жителя мегаполиса, к конкретному месту жительства, и миграционные процессы последнего времени – явление вполне обыденное. Договорились уже до того, что ностальгия – болезнь исключительно русских, которые мало путешествуют, средневеково привязаны к «малой родине», к родовым камням…  Не знаю. Другим быть не пробовал, хотя временами очень хотелось. Но уехавшим всё же не завидовал – скорее, сочувствовал. Трагедия, может быть, не того вселенского масштаба, как у эмигрантов первой-второй и даже третьей волны, которых ещё в середине 80-х провожали в Шереметьево, как в крематорий, но тем не менее порождающая в душе известный трепет. При этом – отойти от зла, которое не можешь изменить – кто ж посмеет осудить такую позицию??

…Прощай моя «полей и рек»
и лагерей и плах.
Из дома вышел человек.
Остались стыд и страх.

Другое дело, что взрослость – это куда более дальняя эмиграция. Переезд в другую страну, в сущности, мало что меняет. Местом силы любого художника остаётся детство, память о самых важных годах жизни, вот по чему настоящая ностальгия! И именно к детству, как к первоисточнику, припадает автор. Вот он делится навеки записанной на подкорке картинкой:

На проспекте Вернадского детством ранним
начинается, мёрзнет
очередь быть закалённым,
очередным. Забор.
Нет никого – отпереть оконце,
отверзнуть дверную створку,
хлябь небесную, выдать по номеру
хлеб и солнце,
водку, справку, верёвку,
лекарство, ребёнка в атласном свёртке,
по одной типовой отчизне – в руки,
по рыбе сырокопчёной,
по одной жизни, вечно короткой,
поочерёдной муке.

Как сошедшая с работы художника Оскара Рабина, картина эта знакома каждому, кто жил в Москве в это время.
И много у кого в комнате стоял шкаф со «смешным нутром», единственно, вместо лакомого «Космоса» прятался там, может быть, «Союз-Аполлон»  или «Пегас»… и сколько ещё таких трогательных совпадений дарит понимающему эта книга!
Душераздирающий русский пейзаж может быть представлен несколькими крупными мазками, но память о нём не оставляет автора, и новая эмигрантская реальность не в силах заглушить минорной ностальгической темы: 
…прогулка, дозвучи. Редеет с двух сторон
осинник, а за ним река ликует,
а в колее обрывками парчи валяется вода….

Многозначность (читай, многоконтекстность), диктуемая самим языком, его внутренними связями и валентностями, свойственна поэзии Хельги Ольшванг, и существует там, как нечто само собой разумеющееся. Так, внезапно выплывший из хаоса знаков и символов фигуратив причудливо меняет формы и становится абстракцией ровно настолько, насколько позволяет авторская воля, неожиданно сконцентрировавшая смыслы и вернувшая образ и сюжет.

Всё задевая углами, пока несли,
выносили.
Осыпалась хвоя на лестницу,
два-три
мелких цветка, и уже в дверях –
стебель саблей махнул на лету вниз.
В пятнах сырых
несущие стены, зевак
и несущих спины осенью
на полусогнутых. В пол-оборота видны были швы по бокам,
мельком, воздуха вдруг стекло,
провода и столбы.
Главное – вынести было, пока светло.
Вынести, вынести бы.

Чтобы понять, что это похороны кого-то очень близкого, требуется почти соавторство. Несли… несущие… вынести… Вынести бы.
Многие стихи, на первый взгляд производящие впечатление магического сумбура, где мелькают, как в ускоренной киноленте, люди и предметы, в какой-то момент волшебно выстраиваются в  изображение, и пространство, обретшее очертания, радует новыми узнаваниями. Без шарад и ребусов не обходится практически ни одно стихотворение, но как же вознаграждён оказывается упорный читатель!
А порой, напротив, чтобы отразить, как в зеркале, весь экзистенциальный ужас перед неостановимым бегом времени, автору требуется ровный строй почти классических рифм и размеров:

Солнце рухнет, и очнусь
в комнате на слух
прежней, только в ширину
выгнувшейся вдруг.
<…>
выяснится, что нельзя
вспомнить ни имён,
ни значений жизни за
смертью с двух сторон.

А эпитафия на смерть знаменитого московского художника Владика Монро – не совсем художественное произведение: это целое исследование драматической судьбы символа российского контемпорари-арта, и без белого стиха, торжественного, как колонны Эрмитажа, автору никак не обойтись…
Состоятельность поэтики Хельги, её самодостаточность не означает, разумеется, отказа от возможности прогуляться путями, проложенными известными новаторами современного русского стиха – и Некрасов (Вс.), и Дмитрий Алексаныч, как своего рода маркеры, точнее сказать, вдохновители – вполне узнаваемы по интонации. Не могу отказать себе в удовольствии привести эти стихи целиком:
увижу ли
вижу уже или нет
или
нету уже
видеть некого
так что
не видеть не знать
ни когда я увижу
ни как
ни зачем скрыт
а только тоска о тебе и тоска о тебе
не увидеть совсем и увижу я
разве уже
не теперь
это видимо так
и не здесь

и

жил старик со своею старухой
жил овраг со своею рекою
жил дурак со своею разрухой,
жил порог со своею стрехою,
жил варяг со своей рукавицей,
жил пирог с миндалём и корицей,
жил оракул и окунь и Бог
с ними всеми, слегка в стороне

Поэты и художники раньше политологов и экономистов – по изменившемуся составу атмосферы! – чувствуют грядущие грозные изменения окружающего мира. Так предчувствовались всем культурным сообществом роковые события ХХ в., а Хлебников даже и вычислил 17-й год. И нынешнее выступление человека чести и достоинства против убогой горы мускулов  и переход этого противостояния в острую фазу Хельга Ольшванг предвидела и переживает происходящее весьма болезненно. Поэтому абсолютно на месте многозначный глагол «идти»….

Снег идёт ступеням
и оврагам,
зданиям – больничным и тюремным даже, паркам,
довоенным статуям идёт, наклонным
Праге или Риму заоконным, –
крупная, лепная рама.
А в Москве идёт развеска:
новые полотна.
Площадь в декабре, идёт подробным
шагом белая толпа.
Сейчас развязка.

Развязка, увы, оказалась отложена на неопределённый срок.
Книга, повторюсь, о честной частной жизни. Великий Бах – её звук, её фонограмма, – и Шостакович – потому что частная жизнь в России требует мужества.

Мелким шрифтом.
Когда случается слушать автора впервые, а он сложен, и смысл не поймать с голоса, интерес к его поэзии должен войти в резонанс с собственным внутренним состоянием. Тембр ли, звук ли, образ будет тому причиной,  назовём это неопределённо «флюидами личного обаяния». Читала Хельга трогательно и завораживающе одновременно. Последующее сопоставление с текстом показало полное тождество.

Поделиться